14.6
– Лежишь себе на животе – если ты на поляне – или станешь на корточки сандалиями поверх кочек – если на болоте – и вот оно богатство: никуда далеко ходить не надо. Вкруг себя пошаришь – вот и плат ягоды. В узелок его и дальше гребёшь. Перенесёшься на три ползка – уже кружка-берестянка. К полудню, без напруги, полна с верхом плетушка. С братиком – две. Были дела? Да же? – Ленка хитро так подмигивает и становится похожей на знатную, седую в буклях даму, обсуждающую девичьи шкоды столетней давности.
Ленка – весьма пригожая деваха не только для поручика Александра.
Не могут на неё наглядеться ни отец с матерью, ни бабка с дедом. Да и Михейша ревниво наблюдал над превращением Ленки из азбучного, но вовсе не пропащего утёнка – как показывает по швейцарски меткое время – а в знатную красавицу.
Мужики местные, наплюя на фрукта Сашку, заглядывались на Ленку. Но их Ленка не то, чтобы особо не жаловала, а вообще презирала, как загрязнённый безостановочным по-чёрному питиём, как раскрашенный угольной пылью класс.
– А дальше – на болото качаться. Было так? Можно уже повиниться. Красота же? – и сама же Ленка себе отвечает: «Красота».
Леночка возбуждена давними и многочисленными совместными подвигами – вояжами по лесам и горам с братиком за ручку. Как в сказке о братце Иванушке и сестрице Алёнушке. Она может трещать про это без умолку.
Кроме того, она теперь без ума влюблена в возмужавшего брата и готова ставить его сверстникам в пример.
– Ну, так, – бурчит повзрослевший братик, опустивши голову. Он воспитывался во всём своём невеликом детстве под излишне заботливым присмотром сестры.
Бабку и мамку он понимает как необходимость. Отца и деда – как недоступных абсолютному пониманию старших мужей. Сестру – как приличную вредину, но порой и чаще всего, как надёжную защиту.
– А велосипед помнишь мамочкин? Как ты давненько через яму перелетел и головой в сосну? Мог нос размозжить...
– Мозгов в носах, вообще-то не бывает, – глубокомысленно отмечает Михейша.
– ...А как молоко парное любил, а как козье пил? Помнишь вместе ходили на край деревни? А сейчас морщишься на корову и на козу плюёшься. В самом Питере такого молока нет, как у нас. А Катьку Городовую помнишь?
– Катьку помню, но смутно. (Соврал, любил он Катьку. И, как живой факт, помнил раздувающийся от малейшего ветра шаровидный сарафан.) – А Катька причём?
– А ты её катал... Вернее, ронял.
Вот чёрт. И это пронюхали наблюдательные родственнички.
– А велосипед-то был вовсе папкин. Взрослый и с рамой. «Срамный» – в шутку и уважительно называл его Михейша. А у девчонок «срамной» – тут только иностранец не разглядит разницы – в пику со своим – отцовским, на котором можно кататься только стоя, и переваливаясь сбоку набок как хромой мерин, скобля подпруги. Но это только до тех пор, пока сиденье было высоковато. Поэтому ноги, борясь с неудобством, росли быстрей бамбука.
– Я на девчачьих тихоходах не езжу. Раз всего-то было.
Кувшинкино озеро далеко, а всё равно в бору мох как зыбучий песок движется, и легко отдирается, если потянуть за пласт. Михейша гонял на велосипеде до озера и купался в нем, клевал землянику, ворошил мох, отыскивая спрятавшиеся боровики, тревожил палочкой муравейники, сосал кислоту, распинывал кочки, разглядывал прочих земляных жителей.
– А разогнался – так себе...
Это неправда. Михейша мчал тогда ополоумевшим рысаком; и коли рассказал бы родичам правду, то лишился бы папкиного велосипеда, как пить дать.
– ...Еду по тропинке.
...Местами трава.
...Скользко.
...Колеса вихляют.
...На гору шишек наехал.
...Думал, проеду.
...А они раззявились, и я в сторону – рраз!
...А сбоку, как назло, – яма.
...Яму-то я не вижу. Отвлёкся на шишки.
...Водворяюсь в ямину на скорости. Бабах!
...Через руль перелетаю. Велосипед вверх тормашками в другую сторону.
...Ударился, конечно. Но вовсе не больно было.
...Тут же встаю.
...Голова кружится немного. Сосны качаются.
...Звёздочки как живые перед глазами: шмыг-шмыг!
(продолжение следует) fрэндить
